Достоевский и «еврейский вопрос». Часть 2
Продолжение. Начало здесь.
Вторая глава мартовского выпуска «Дневника писателя» за 1877 год, «библия русского антисемитизма», как её многие называют, родилась из переписки Достоевского с евреем Авраамом-Урией Ковнером.
Советский литературовед Леонид Гроссман(!) написал целую монографию («Исповедь одного еврея»), посвящённую жизни и творчеству своего полузабытого соплеменника, отдельного внимания в книге удостоилась переписка Ковнера с Достоевским.
Гроссману нравится, что великий русский писатель счел письмо Ковнера «прекрасным во многих отношениях» - он не перестает приводить эту цитату из «Дневника писателя». При этом чётко прослеживается попытка литературоведа умалить значение мартовского выпуска «Дневника». Гроссман говорит о том, что аргументы Достоевского носят «газетный, а не философский характер», писатель не поднимается выше «ходячих доводов националистической прессы», «всюду остается на уровне фельетонных выпадов Дрюммонов и Мещерских», а «тяга к глубинам духа здесь решительно изменяет ему, на протяжении своего журнального очерка о евреях он ни разу не пытается пристально вглядеться в их историю, этическую философию, или расовую психологию».
Ему же вторит и автор предисловия к изданию монографии 1999 года, С.Гуревич (!), говоря о том, что «Достоевский так и не нашёл достойного ответа на вопросы и обвинения Ковнера ни в письме к нему, ни в дневнике писателя», что все доводы писателя – это «хорошо знакомый и привычный круг утверждений на эту тему», носят шаблонный характер. Однако дальше невольно проговаривается: «именно Достоевский впервые свёл в своеобразную систему все возможные реальные доводы и фантастические измышления, которые постоянно предъявляют как обвинение еврейскому народу». Другими словами, Гуревич признаёт, что среди высказываний Достоевского есть не только фантастические измышления, но и реальные доводы. Более того, писателю удалось их систематизировать (систематизация сведений – один из научных методов, поэтому можно говорить о том, что писателем предпринимается попытка научного исследования «еврейского вопроса»).
Кроме того, Гуревич пытается дискредитировать очерк писателя о евреях, напоминая о том, что во время войны гитлеровцы разбрасывали у окопов советских бойцов листовки с цитатами из Достоевского, и фактически ставит знак равенства между русскими национал-патриотами и солдатами гитлеровской армии, говоря, что у них были общие цели.
И Гуревич, и Гроссман отмечают двойственность взглядов Достоевского, изложенных в «Дневнике писателя» (мы к этому ещё вернёмся и попытаемся дать своё объяснение). К своему соплеменнику-современнику Достоевского Ковнеру они относятся с особенным пиететом, постоянно повторяют, какой он был умнейший и образованнейший человек своего времени, как восхищались его интеллектом Розанов, Достоевский, Толстой. На этом фоне невероятно смешными и жалкими выглядят потуги двух литературоведов приукрасить позорный факт биографии этого "умнейшего и образованнейшего человека" – попытку совершить подлог и мошенничество, последующий арест, суд и тюремное заключение. Гуревич называет все происходящее «трагическим периодом в его жизни», Гроссман поэтизирует неудавшееся мошенничество Ковнера. Кража денег у банка – это, по его мнению, « попытка пойти против условностей окружающего общества и его правового строя с целью углубить свой умственный подвиг и выявить до конца свое призвание».
Подведём итоги. В книге Гроссмана «Исповедь одного еврея» с предисловием Гуревича к изданию 1999 года очень явно выражено намерение автора преуменьшить значение мартовского выпуска «Дневника писателя» за 1877 год, вклад Достоевского в изучение «еврейского вопроса».
Высказывание Гуревича о том, что отношение к евреям в России – «лакмусовая бумажка», безошибочно показывающая «падение нравственного уровня значительной части российского общества, прежде всего, его интеллектуального слоя» и вовсе не выдерживает никакой критики. Потому что как раз после того, как русский народ стали преследовать за антисемитизм (после еврейской революции 1917 года), когда к власти в стране пришли «богоизбранные», и произошло то самое «падение нравственного уровня значительной части российского общества».
Но вернёмся непосредственно к «библии русского антисемитизма» - второй главе мартовского «Дневника писателя» за 1877 год. Она состоит из четырёх частей:
I. "ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС"
II. PRO И CONTRA
III. STATUS IN STATU. СОРОК ВЕКОВ БЫТИЯ
IV. НО ДА ЗДРАВСТВУЕТ БРАТСТВО!
Рассмотрим каждую из этих частей.
В «Еврейском вопросе» Достоевский в самом начале заявляет, что никогда не испытывал ненависти к еврейскому народу, отвергает подозрения в том, что его антипатия к еврейскому народу имеет религиозную подоплёку, говорит о том, что он лишь на словах осуждает еврея «как эксплуататора и за некоторые пороки». Попутно писатель отмечает такую особенность евреев, как обидчивость: «на деле трудно найти что-нибудь раздражительнее и щепетильнее образованного еврея и обидчивее его, как еврея».
Фёдор Михайлович разграничивает понятие «еврей» и «жид»: «... слово "жид", сколько помню, я упоминал всегда для обозначения известной идеи: "жид, жидовщина, жидовское царство" и проч. Тут обозначалось известное понятие, направление, характеристика века. Можно спорить об этой идее, не соглашаться с нею, но не обижаться словом».
Во второй части, «Pro и Contra», Достоевский, в ответ на обвинения Ковнера, что он не знает сорокавековую историю еврейского народа, говорит, что уж одно он знает наверняка: « нет в целом мире другого народа, который бы столько жаловался на судьбу свою, поминутно, за каждым шагом и словом своим, на свое принижение, на свое страдание, на свое мученичество».
Писатель признается в том, что не верит подобным жалобам, сравнивает тяготы евреев с тяготами простого русского народа: «Но все-таки не могу вполне поверить крикам евреев, что уж так они забиты, замучены и принижены. На мой взгляд, русский мужик, да и вообще русский простолюдин, несет тягостей чуть ли не больше еврея».
В одном из писем к Достоевскому Ковнер говорит о необходимости предоставления всех гражданских прав евреям, в том числе свободного выбора местожительства. Только после этого, полагает Ковнер, можно требовать от евреев «исполнения своих обязанностей к государству и к коренному населению». Достоевский ему отвечает на страницах своего «Дневника»:
«Но подумайте и вы, г-н корреспондент <…> подумайте только о том, что когда еврей "терпел в свободном выборе местожительства", тогда двадцать три миллиона "русской трудящейся массы" терпели от крепостного состояния, что, уж конечно, было потяжелее "выбора местожительства". И что же, пожалели их тогда евреи? <…> Нет, они и тогда точно так же кричали о правах, которых не имел сам русский народ, кричали и жалобились, что они забиты и мученики и что когда им дадут больше прав, "тогда и спрашивайте с нас исполнения обязанностей к государству и коренному населению".
<…> Но разве русский "коренной" человек уж так совершенно свободен в выборе местожительства? Разве не продолжаются и до сих пор еще прежние, еще от крепостных времен оставшиеся и нежелаемые стеснения в полной свободе выбора местожительства и для русского простолюдина, на которые давно обращает внимание правительство? А что до евреев, то всем видно, что права их в выборе местожительства весьма и весьма расширились в последние двадцать лет. <…> Но евреи всё жалуются на ненависть и стеснения.»
Достоевский признаётся в том, что не силен в познании еврейского быта, но убеждён в том, что среди русского народа нет религиозной вражды вроде "Иуда, дескать, Христа продал". В доказательство своей правоты он приводит свой пятидесятилетний жизненный опыт. Русский народ всегда проявлял веротерпимость по отношению к евреям, чего не скажешь о евреях, «которые чуждались во многом русских, не хотели есть с ними, смотрели чуть не свысока (и это где же? в остроге!) и вообще выражали гадливость и брезгливость к русскому, к "коренному" народу».
И веротерпимость русские проявляют повсеместно: То же самое и в солдатских казармах, и везде по всей России: «наведайтесь, спросите, обижают ли в казармах еврея как еврея, как жида, за веру, за обычай? Нигде не обижают, и так во всем народе». Более того, русский народ прощает еврею презрительное к себе отношение: «везде русский простолюдин слишком видит и понимает (да и не скрывают того сами евреи), что еврей с ним есть не захочет, брезгает им, сторонится, и ограждается от него сколько может, и что же, - вместо того, чтоб обижаться на это, русский простолюдин спокойно и ясно говорит: "Это у него вера такая, это он по вере своей не ест и сторонится" (то есть не потому, что зол), и, сознав эту высшую причину, от всей души извиняет еврея».
Дальше писатель задаётся потрясающим по своей глубине и силе вопросом: ну что, если б это не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов - ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они им сравняться с собою в правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили ли бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали ли бы кожу совсем? Не избили бы дотла, до окончательного истребления, как делывали они с чужими народностями в старину, в древнюю свою историю?
В третьей части «Status in Statu» (государство в государстве) Достоевский отдает должное силе и живучести еврейского народа, размышляет над тем, что помогло евреям сохраниться как нации, не раствориться среди других народностей в течение сорока столетий. Писатель полагает, что такой народ, как евреи, не мог бы выжить, если бы не имел одной общей идеи, «не мог существовать без status in statu, который он сохранял всегда и везде, во время самых страшных, тысячелетних рассеяний и гонений своих».
В чём же, по мнению Достоевского, заключается объединяющая всех евреев идея, или status in statu? Он перечисляет некоторые признаки этой идеи: «отчужденность и отчудимость на степени религиозного догмата, неслиянность, вера в то, что существует в мире лишь одна народная личность - еврей, а другие хоть есть, но все равно надо считать, что как бы их и не существовало».
Свои слова писатель подкрепляет цитатами из Талмуда:
«Выйди из народов и составь свою особь и знай, что с сих пор ты един у бога, остальных истреби, или в рабов обрати, или эксплуатируй. Верь в победу над всем миром, верь, что всё покорится тебе. Строго всем гнушайся и ни с кем в быту своем не сообщайся. И даже когда лишишься земли своей, политической личности своей, даже когда рассеян будешь по лицу всей земли, между всеми народами - всё равно, - верь всему тому, что тебе обещано, раз навсегда верь тому, что всё сбудется, а пока живи, гнушайся, единись и эксплуатируй и - ожидай, ожидай...»
Этот status in statu, как полагает писатель, недостаточно приписывать одним лишь гонениям и чувству сохранения, как это делают некоторые образованные евреи. Одного лишь самосохранения не хватило бы на сорок веков: более могущественные цивилизации и половины этого срока не смогли прожить. Поэтому «не одно самосохранение стоит главной причиной, а некая идея, движущая и влекущая, нечто такое, мировое и глубокое».
Достоевский, будучи глубоко верующим человеком, считает, что «всё что требует гуманность и справедливость, всё что требует человечность и христианский закон - всё это должно быть сделано для евреев». Но в то же время высказывает опасения, что «совершенное уравнение всевозможных прав» ничем хорошим для русского человека не закончится. И эти опасения имеют под собой основания: везде евреи всегда находили возможность пользоваться правами и законами. Они всегда умели водить дружбу с теми, от которых зависел народ, и уж не им бы роптать хоть тут-то на малые свои права сравнительно с коренным населением. Довольно они их получали у нас, этих прав, над коренным населением.
Здесь Достоевский подходит к самой сути идеи status in statu, которая «дышит именно этой безжалостностью ко всему, что не есть еврей, к этому неуважению ко всякому народу и племени и ко всякому человеческому существу, кто не есть еврей. <…> Еврей предлагает посредничество, торгует чужим трудом. Капитал есть накопленный труд; еврей любит торговать чужим трудом! Но всё же это пока ничего не изменяет; зато верхушка евреев воцаряется над человечеством всё сильнее и тверже и стремится дать миру свой облик и свою суть».
Прекрасный контраргумент Фёдора Михайловича на избитое выражение, что «среди евреев тоже есть хорошие люди»:
Евреи все кричат, что есть же и между ними хорошие люди. О боже! да разве в этом дело? Да и вовсе мы не о хороших или дурных людях теперь говорим. <…> Мы говорим о целом и об идее его, мы говорим о жидовстве и об идее жидовской, охватывающей весь мир».
В заключительной части главы, «Но да здравствует братство!» Достоевский повторяет свои слова о том, что он за «полное и окончательное уравнение прав - потому что это Христов закон, потому что это христианский принцип» - тут мы видим, что религиозность писателя вовсе не является причины его нелюбви к евреям, как принято считать, скорее, наоборот: будучи добропорядочным христианином, он выступает за гуманное отношение к этому народу, за уравнение его в правах, несмотря на последствия. Достоевский из христианских и гуманных соображений провозглашает идею русско-еврейского братства («Да будет полное и духовное единение племен и никакой разницы прав!»), говорит о том, что для воплощения этой идеи в действительность со стороны русских нет никаких препятствий, зато их полно со стороны евреев – речь о брезгливости и высокомерии еврейского народа по отношению к русским и другим национальностям. Не у русского больше предубеждений против еврея, а у последнего, еврей более неспособен понимать русского, чем русский – еврея.
Провозглашая идею братства народов, Достоевский подчеркивает, что «все-таки для братства, для полного братства нужно братство с обеих сторон. Пусть еврей покажет ему и сам хоть сколько-нибудь братского чувства, чтоб ободрить его». Другими словами, русские не против братства, это евреев против него.
И «библия русского антисемитизма» заканчивается вопросом: а насколько даже самые лучшие из евреев «способны к новому и прекрасному делу настоящего братского единения с чуждыми им по вере и по крови людьми»?
Достоевский не даёт прямого ответа на этот вопрос, но сама объединяющая всех евреев идея status in statu, о которой так много он рассуждал выше, свидетельствует о невозможности этого братства. За сорок веков бытия этот народ так и не научился жить в мире с другими народами. С момента публикации «Дневника писателя» около 140 лет – почти полтора столетия. И ничего не изменилось: эту неспособность к единению с другими народами они демонстрируют до сих пор.
Берл Лазар оказался очень нетолерантным
Итак, мы видим, что Достоевский, будучи талантливым писателем и публицистом, даёт невероятно точную психологическую характеристику еврейскому народу. В его рассуждениях по «еврейскому вопросу» нет никаких противоречий, наоборот, он очень логичен и последователен в своих взглядах.
Совершенно неправильно считать, что антипатия писателя к еврейскому народу имеет религиозную подоплёку: у Достоевского вполне конкретные претензии к «жидам», и эти претензии вытекают из некоторых особенностей национального характера, который, в свою очередь, обусловлен status in statu.
Таким образом, мы можем сделать вывод, что все доводы Гроссманов и Гуревичей относительно взглядов Достоевского на «еврейский вопрос» абсолютно несостоятельны.
Марья Дунаева